Айзек Азимов - Дуновение смерти [Сборник]
— Я просто подумал, что тебе это надо знать, — неуверенно сказал Фостер.
В мозгу у Брейда что-то сдвинулось. Ведь все это время он предполагал, что новости Фостера связаны только с его увольнением и Ни с чем больше. Стараясь казаться беззаботным, он сказал:
— А чем же объяснить смерть Ральфа, как не несчастным случаем?
— По правде говоря, я и сам удивляюсь, как этот Нейфилд мог спутать цианид с ацетатом, — ответил Фостер. — Так ошибиться может только новичок. Твой аспирант не из новичков.
— Это сыщик так говорит?
— Черт возьми, Лу, я понятия не имею, что говорит сыщик. Я же тебе сказал, он беседовал с моим студентом и спрашивал, не было ли у Ральфа плохого настроения, как шла его работа, не говорил ли он чего о каких-нибудь неприятностях?
Их прервала миссис Литлби, подошедшая с подносом коктейлей. Фостер покачал головой, чуть улыбнувшись сжатыми губами, а Брейд торопливо взял один из бокалов. Он отпил из него, не сводя глаз с Фостера.
— Что ты хочешь сказать, Мерилл? — спросил он.
— Я думаю, полиция предполагает самоубийство, — ответил Фостер.
Брейд ожидал услышать это слово, и все же оно заставило его вздрогнуть. (Но все-таки лучше самоубийство, чем убийство, верно ведь? Это какой-то выход, правда?) А вслух он сказал:
— Почему самоубийство?
— А почему бы и нет?
— Работа у него шла хорошо.
— Ну и что? А что ты знаешь о его личной жизни?
— А ты? Тебе известно что-нибудь, отчего его самоубийство становится понятным?
Брейд не хотел казаться агрессивным, но сказывалось напряжение от происходивших событий, и нервы сдавали.
Фостер сразу заметил его повышенный тон. У него невольно поднялись брови:
— Знаешь, ты на меня не нападай. Я хотел сделать тебе любезность и предупредить. Если ты собираешься лягаться — прошу прощения, можешь считать, что я ничего не сказал.
— А почему ты говоришь так, будто я здесь как-то замешан? — резко спросил Брейд, возмутившись. — Даже если это самоубийство…
Вдруг между нами оказался Ранке, он пристально посмотрел на обоих:
— Какое самоубийство?
Брейд сердито взглянул на него и ничего не ответил. Фостер слегка пожал плечами, словно желая сказать, что он, мол, свое дело сделал, а если Брейд намерен кричать об этом на весь мир, то последствия пусть берет на себя.
— Мы говорили про Ральфа Нейфилда.
— Самоубийство? — Губы Ранке раздвинулись в хищной улыбке, а указательный палец замер в каком-нибудь дюйме от пуговицы на рубашке Брейда. — А вы знаете, я в это верю. Парень был сумасшедший, буквально сумасшедший. Наше счастье, что он не забрал с собой на тот свет всех нас. Он способен был взорвать весь факультет.
Брейда лихорадило от волнения. Вот они стоят рядом с ним. И каждый из них готов поверить в самоубийство. Почему? (Внутренний голос твердил ему — лучше самоубийство, чем убийство. Это же выход! Выход! И все же, не желая взвешивать последствия, не желая ни к чему прислушиваться, он прежде всего стремился знать правду. Правда была ему нужнее, чем выход из создавшегося положения. Ведь правда и есть единственный реальный выход. Все остальное — сплошной самообман.)
— Но зачем, ему кончать с собой? — спросил он. — Что указывает на самоубийство? Ведь до защиты ему оставалось всего полгода.
— А вы в этом уверены? — спросил Ранке с той же хищной улыбкой. — Как шла его работа?
— Прекрасно, — огрызнулся Брейд.
— Откуда вы знаете?
Брейд хотел было ответить и тут понял, какую ловушку расставил ему Ранке. Избежать ее было невозможно, и его молчание означало лишь, что Ранке придется взять на себя труд загнать его туда.
— Вероятно он говорил вам, что работа идет хорошо? — продолжал Ранке.
— Конечно, — ответил Брейд с вызовом.
— А откуда вы знаете, что он говорил правду?
— А у меня копии его записей.
Лицо Ранке расплылось в улыбке, и Фостер усмехнулся тоже. Брейд вдруг заметил, что в комнате наступила тишина, что группы гостей, трудолюбиво беседовавшие, прервали разговор и смотрят в их сторону, что Дорис скомкала платок и закусила губу.
Брейд понимал, что ни один из находящихся здесь химиков не поверит, будто он сведущ в кинетике и может судить, действительно ли работа Ральфа шла хорошо.
Голос Ранке был медоточив и сладок:
— Мне известны исходные теоретические предпосылки Ральфа Нейфилда, и могу заверить вас, что его замысел — чистейший абсурд. Я хотел дать ему возможность поработать и посмотреть, не возникнут ли какие-то боковые пути, которые, может быть, куда-то и приведут. Но, конечно, ничего из этого не вышло. Иметь с ним дело было невозможно. Он ушел к вам и вот тут-то потерпел окончательное поражение. Для аспиранта работать над такой проблемой, да еще не иметь при этом руководителя, с кем можно было бы посоветоваться, равносильно катастрофе.
«Должно быть, — подумал Брейд, — это-то и уязвляло Ранке. То, что Ральф никогда не советовался с ним, с великим специалистом».
— Не стоит тревожить душу парня, — сказал он, — и отправлять ее в ад только потому, что он не обращался к вам за помощью.
— Мне плевать, обращался он ко мне или нет. — Ранке вздернул подбородок. — Какая мне разница, черт побери? Просто, я думаю, он оказался припертым к стене. И вот что я вам скажу, Лу, в конце концов он не мог этого не признать. Он упрямо ходил вокруг да около своей проблемы, делал опыты, жевал и пережевывал их до тех пор, пока не понял, что выхода нет. Он мог вам рассказывать, что исследования идут хорошо, но потом увидел, что зашел в тупик. А это значило, что степени ему не видать. И он покончил с собой. Почему бы и нет?
— Да потому, — ответил Брейд с холодным гневом, — что его работа на самом деле шла хорошо. Может быть я не специалист в физической химии, но я все-таки не сапожник. При ясной погоде я могу отличить вальденовское обращение от фотохимической цепной реакции. Я следил за его отчетами и знал, что опыты шли успешно.
Он плохо различал, что делается в комнате, — его глаза застилал какой-то туман. Ему казалось, что взгляды всех присутствующих устремились на него. Прямо перед ним стояли Ранке и Фостер, а за своей спиной он ощущал полнейшую пустоту.
Волки! Он отбивается от волков. События последних сорока восьми часов представились ему с ослепительной отчетливостью. Насилие вторглось в эту тихую академическую обитель и посеяло панику среди обосновавшихся здесь людей. Они мечутся в страхе, ищут, чтобы умилостивить разгневанных богов. Они готовы искупить вину и уйти от возмездия, принеся в жертву его, Брейда.
Если это несчастный случай, виноват Брейд. Если они вынуждены будут признать самоубийство, они его признают, но не оставят ни у кого сомнений, что виной всему неспособность Брейда руководить аспирантами. И наконец (Брейд понимал это с холодной уверенностью), если всплывет вопрос об убийстве, то подозревать будут только одного человека. Им выгодно, чтобы этот человек погиб за честь университета. Но если они воображают, будто он, не сказав ни слова, стоически подставит грудь под нож, они ошибаются.
